Проклятые поэты

Практика мелкого хулиганства

Хрустальная луна

«Да, не будет сна, ни покоя тому, кто сотворил мне зло».
Греческие таблички.


«Устал, помилуйте, хрусталь
Глаз, переставших понимать
Мир как злопамятный кустарь
Не разрешает помирать…»
Л.Губанов

Он всё-таки не хулиганил, а скорее духорился, его попытка игры с духом имела оттенок не возвышенного, а того, что трудно "переварить", сгладить, после чего на душе всегда оставался неприятный осадок. Если говорить современным языком, Лёня вскрывал обыденность, был хакером обыденности. В то время модно было устраивать бардаки, т.е. пойти «побардачить», что и часто делал он, означало взломать все нормативы советской действительности. Эти маргиналии своеобразная отдушина табуированных форм, это постоянный мат, ночные пьянки, доступные женщины, разговоры на запрещенные темы, поэтому на этих сборищах часто можно было встретить диссидентов: Вадима Долоне, Володю Буковского и других. Но в глуби темы есть такая сема, под названием – «подлянка». Лёня не был подлым, однако всегда игрался в эту тему, как играют в «пристеночек» или «орлянку». Я несколько раз видел, как он с утра бежал за опохмелкой, за своим любимым «Солнцедаром» в магазин «Молдавия», что был напротив моего дома, пересекая уже тогда оживлённое, Садовое кольцо. Или на «бардаке», у некой Тамары Авакьян, стоя на подоконнике её окна, подобно Дорохову из «Войны и мира», пил из горла, наклоняясь спиной вниз, с высокого первого этажа. Но это он рисковал собой, а были ситуации, где он швырялся в своих женщин горячими утюгами и чайниками с кипятком. На эти зрелища приглашались иностранцы, где им сообщалось, что это русская традиция.
Конечно, была традиция русского хулиганства, начиная от Баркова, и кончая Маяковским и Есениным, недаром Леня любил так Есенина, стараясь ему подражать в области пьянства и в области поэтики.

Один Есенин это снёс,
Он на ремне своём остался.
Покачиваясь меж берёз,
Как проводник великих станций.
Л.Губанов

Всё-таки мне не хотелось этот материал превращать в памятку-эссе, коих о Губанове уже появилось множество, мне бы хотелось показать корни проклятости и как это связано с другими проклятыми поэтами в разных культурах. Для меня важно кем проклят, кто проклят, кто отвержен и кем – социумом, властью, церковью. Толстой был подвергнут анафеме в церкви, но его ни в какой степени нельзя считать отверженным.
Проклятия могут показать по голосу того, кто их произносит. И как птица из гнезда, возвращаются домой, как гласит немецкая поговорка. От проклятия страдает не только тот, кому оно послано, но и тот, кто его посылает. Литовцы говорят: «Проклятие через рот выходит, а через нос возвращается». Проклятие, заклятие, заговоры это поэтические энергии слова.

А вот был ли проклятым поэтом Мандельштам, это вопрос. Судя по концу жизни – да. Но это скорее вопрос судьбы, под какими звёздами поэт. Как звезда ведёт судьбу поэта. У Мандельштама звёзды были колючие. То, что его не расстреляли как Гумилёва, он не мучился, умирая в лагерном бараке на полу, как Арсений Несмелов, он не был изгнан из страны как Бродский, но он явно находился под неким отрицательным случаем. Г.И.Гурджиев это называл «цварно-кхарно». Я долго искал синоним этого понятия в русском языке, это подобие «подлянки». Если эта подлянка постоянно находится с тобой и человеку-поэту приходится преодолевать эти препятствия, то в конце концов Бог приходит к нему на помощь, излечивая его – его же словом.

Как бы ты не знал человека, всегда остаётся сторона, как другая сторона Луны, неожиданная для восприятия. Просто с той стороны человек перед тобой не проявлялся, а показывал то, что хотел вам показать. И что мне мог показать тогда Лёня Губанов, выворачивая свою подноготную, демонстрируя неприглядные стороны своей жизни. Для многих он вообще был человеком не очень приятным в общении. Я видел, как многих людей он обижал, особенно женщин, по своим каким-то соображениям, вне логики и мотивации. В его поступках всегда было что-то так, да не так. И за этой неприкаянностью скрывались неудачи в любви, хотя вокруг него всегда было много женщин. Он не вписывался ни в одну систему: ни в социальную, ни в религиозную. Он часто говорил то, что думал, резал правду-матку сполна, и бил не в бровь, а в глаз. Он всегда был одет не по моде и когда я его впервые увидел, на нём было большое мальчиковое детское пальто, из которого он давно вырос, под ногтями всегда траур, а на голове косая чёлка, которая ему шла, когда он читал своё знаменитое: "Ю... ю... ю". Завывая не своим визгливым голосом. Но обзывал людей он с проекцией точно, многие проекции ему удавались, так как помогал поэтический дар. Скажет - как отрежет.

В начале 70-х я жил на Земляном Валу, недалеко от Курского, и Лёня часто появлялся у меня по ночам, после очередной пьяной драки и дебоша, он приползал окровавленным. Моя первая жена Татьяна Божевикова, медик, делала ему перевязки, обрабатывая раны и у них возникли интимные отношения. Я догадывался об этом, тем более, что они их особо не скрывали. И это было для меня темой спасения души. Губанов этически оправдывая себя, взял форму Франсуа Вийона. "Лишь подлый душу бережёт...".
Другим мотивом, возникающим между нами, была тема творческого ремесла, где я говорил, что поэт должен хорошо знать особенности стихосложения, понимать разнообразие ритмов и метров, при этот я ссылался на книгу Брюсова: «Опыты по метрике и ритмике, по эвфонии и созвучиям, по строфике и формам»( М., 1918) У Губанова на этот счёт была своя отговорка, он говорил: "У меня под кроватью лежат мешки со стихами". В этом может и была своя правда, что истинное творчество спонтанно и интуитивно. Он со мной не спорил, так как я знал некоторых поэтов, которых он не читал, например Николая Гумилёва и у меня был авторитет книжника и знающего человека. Например, на столе у меня лежал только что вышедший том собраний Эйзенштейна. Который он полистал, сказав: "Ну это я не смогу читать..."
У него было ещё несколько "примочек", которые его относили к разряду людей незаурядных и гениальных. Он часто говорил, что хочет, как и Пушкин, умереть в 37 лет. Я ему говорил, что это традиция про́клятых поэтов, к которым Пушкин не относится, а вот Артюр Рембо, который тоже, как и Пушкин прожил 37 лет, как раз к таким относится, впрочем, как и Эзра Паунд, Томас Эллиот и другие. У них у всех, как и у Лёни, характерной чертой была мефистика (искусство напиваться). Они помимо всего прочего, как правило, люди не от мира всего, не ценят деньги, идут всему наперекор, они причина невзгод и у них даже подлинные факты подменяются сомнениями. Они могут быть нигромантами, изображая из себя чернокнижников, легко становятся бродягами и бомжами, находясь в постоянном искушении. Но если обычным хорошим поэтам даются разные музы - Камена, Эвтерпа, то у проклятых поэтов вместо муз - аониды. " Я так боюсь рыданья Аонид…"
Всё в жизни происходит не так, как потом пишут историки, свидетели и биографы. У меня в то время происходило эзотерическое восхищение и обучение различным традициям, а Лёня скорее был всезнайкой-полигистром, не признавая внутренних смыслов, хотя для истинного знания нужда отвага, смелость в исследованиях и у него всё это было в наличии. Но вот воспитание души и духа, как признаки развития, по какой-то тайной для меня причине – отсутствовали. У нас происходило негласное соревнование той части, где он хотел меня в чём-то «поймать» и «подловить» и выдать свою знаменитую губановскую проекцию, но я был начеку и когда он наносил свой удар, меня уже в том месте не было и он перестал на меня проецировать. Как-то потом, спустя много лет, мы случайно встретились у магазина «Пуговицы» на Кировской (Мясницкая), он спускался по коротким ступеням, а я шёл по тротуару: «А я думал, что ты давно в Тибете», - сказал мне он. Но его злой дух был уже как-то стёрт и пролетел, не задев меня.

Как-то я спросил у Губанова: как он понимает колдовские стихи? Он: «Ну если ты хочешь, чтобы тебя не «захомутала» какая-нибудь баба (он женщин всегда называл бабами), надо писать тексты-отговорки». И тут же привёл пример :

Вот Лена, ей 17 лет,
она поэзию не любит,
она на лезвии жилет,
слепое горло приголубит.

Потом он привёл ко мне на Земляной вал эту Лену. Ей было явно больше, чем 17 лет. Вскоре Лёня куда-то ушёл и оставил её со мной. После какого-то глупого разговора я пошёл её провожать до Красных ворот. Почему-то в этот летний вечер было мало машин и народу на Садовом кольце. Вечер уже синеющим сгустком спускался на город. Мы шли рядом, и я вдруг неожиданно для самого себя, прижимаю Лену к себе и берусь рукою за её грудь. Ни до этого ни после, я никогда такого не вытворял, потому что это было неожиданно, дерзко, хотя по-губановски, в нарушение всех этических правил. Лена заплакала, и я её отпустил. Большее её я никогда не видел и я точно знал, что она ему рассказала о случившемся и я всё время ждал, что он это мне предъявит, скажет: «Что же ты, белый и пушистый, а сам…». Но он этого так и не сделал.

Несмотря на все наши многогранные отношения с Губановым, Лёня подарил мне школьную тетрадь, где была его поэма «Полина». В то время Володя Бережков бренчал на гитаре что-то под эти стихи и мне это очень не нравилось. Я отнёс эту тетрадь к Феликсу Иванову, чтобы он написал свой вариант, но с Феликсом в те времена всегда что-то случалось: то он провалился в прорубь перед выступлением во Французском посольстве, гуляя со своим пуделем Бекаром. Эту тетрадь со стихами Феликс благополучно потерял.
Название поэтической группы пришло от истории, которую мне рассказал Губанов: как-то они отдыхали в Крыму, в палатках, где-то в районе Коктебеля, Володя Олейников, который ночевал с какой-то дамой, выскочил утром из палатки с криком «Смог! Смог!»


СМОГ, СМОГ…. (смелость, мысль, образ, глубина)
Л. Губанову

Москва, Кащенко, Загородное шоссе, дом два
Взрослеют мысли тростника, бледнеют по тебе в давно ушедшее, в поминки
С тех пор в ночи, в крови ко мне живой ползешь едва
На этот раз, на этот день свои закончив с миром поединки.

Ведь скоро ночь, а зимний день от трёх и до семи
И на рассвете в морозе, вмёрзнет пение ночных туманов
О, боже правый, вспомни, не забудь и осени
Когда за «Солнцедаром», по улицам летит Губанов.

На лбу косым дождём легла вчера подстриженная чёлка
И ангел на снегу кричал: Смог, смог…его царапал заскорузлый коготь
Ведь после праздника, заброшена на задний двор пустая ёлка
Быть самым молодым, из гениев, нас этим не растрогать.

А где всемирна наглость, то там привычное нахальство
В твоих карманах крошки на обед, и не найдется даже девушки
И слог едва звенит полуживой, кружась предсмертным вальсом
С друзьями, с родиной, слов дуэли не игрушки.

Мучительно собрав бумаги, друзья уже давно прошли ОВИР
Потом их память, долго будет ставить пластинку седого соловья
А здесь костёр из листьев, по-прежнему не переложим его клавир
И по Москве буддистской, гуляют твои чужие сыновья.